Многие ныне известные сатирики — литераторы и художники — были участниками Великой Отечественной войны и успешно воевали с врагом, по слову поэта, «с лейкой и блокнотом, а то и с пулеметом».
Так вот, в преддверии знаменательной даты — 35-летия Победы — Крокодил обратился к старожилам журнала и одновременно ветеранам войны с просьбой поведать читателям о наиболее памятных и, разумеется, курьезных — такова уж специфика нашего жанра — эпизодах из своей фронтовой биографии.
Ведь всем известно — шутка на войне скрашивала и подчас нелегкий солдатский быт, и тяжелый ратный труд.
И вот что наши ветераны рассказывают.
Им. ЛЕВИН,
капитан, бывший офицер разведки 2-й Ударной армии
Бирка
17 сентября 1941 года (дату я помню точно) нас, слушателей краткосрочных курсов военных переводчиков, обмундировали. Еще три месяца назад я был школьником и вот впервые в жизни надел шинель. Я — воин. Лихо, надвинув пилотку на правую бровь, четко печатаю новенькими кирзовыми сапогами каждый шаг.
Чувствую, как прохожие, улыбаясь, оглядывают меня. Кто знает, может быть, они принимают меня не за новобранца, а за воина, уже понюхавшего на франте порох. Так тверже шаг и выше голову…
На землю меня спустил румяный старичок. Он подозвал меня и тихо, чуть ли не заговорщически, сказал: «Внучок, ты бы хоть бирку с шинели снял, а то, как живой манекен несешься…»
Я посмотрел вниз и ужаснулся: чуть ли не по земле за мной волочилась огромнейшая, пришитая к низу шинели матерчатая бирка. Кажется, впервые я искренне пожалел, что нельзя мгновенно провалиться на месте.
Удивительная вещь — память. Прошло столько лет, а я до сих пор, краснея, вспоминаю и тихого румяного старичка, и даже место, где он остановил меня, — на Сретенке, у табачного магазина.
Абсолютный слух
Когда я сегодня слышу сетования на то, что у того мальчика или девочки нет абсолютного слуха, я невольно вспоминаю наших солдат разведчиков. Я не знаю никого из них, кто бы имел какую-либо музыкальную подготовку, но у всех был идеальный, я бы сказал, даже изощренный слух. Как сверхчувствительными локаторами, они прослушивали своими, так сказать, невооруженными ушами не только передний край, но и ближние тылы противника.
Бывало, еще до получения объективных данных солдаты боевого охранения говорили нам — сменился, видно, фрицевский батальон.
И на вопрос о том, на каком-основании сделано заключение обычно следовал ответ:
— Ходят фрицы не так и говорят по-другому…,
— Вы что, язык немецкий хорошо знаете?
— Нет, языка мы, конечно, кроме «хальт» и «хендэ хох», не очень, но то, что картавят нынешние не как прежние, это точно…
И действительно, на поверку солдаты оказывались правы. У противника произошла смена частей, и, скажем, вместо баварцев пришли тирольцы, и наоборот.
Сверхчуткий и избирательный слух в ходе войны вырабатывался у всех воинов. Он был нам необходим не только во фронтовые будни, но и во фронтовые праздники.
Одним из таких праздников была встреча с Клавдией Ивановной Шульженко. Она приехала к нам осенью сорок второго года со своим небольшим оркестром в лесной поселок южнее Ладоги. До передовой было, вероятно, не больше километра. И она, эта передовая, как всегда, «дышала» артиллерийско-минометными вздохами…
И вот концерт в просторном, очень длинном сенном сарае. Клавдия Ивановна пела с импровизированной эстрады перед двумя или тремя тысячами солдат, что называется, до упора забившими «зал».
Не было у нее и ее музыкантов ни микрофонов, ни усилителей, но как великолепно звучали все песни и прежде всего впервые услышанный «Синий платочек» (кстати, по воспоминаниям самой актрисы, премьера этой песни состоялась именно на Волховском фронте—не у нас ли в тот вечер?).
Я стоял где-то в самом конце «зала» и даже плохо различал лицо певицы, но зато слышал каждый звук, каждый, только ей одной дарованный полушепот. И самое потрясающее, что даже этот полушепот звучал для нас сильнее фронтовой «музыки». И если по старому изречению, когда говорят пушки, музы молчат, то в тот раз мы убедились в обратном: когда говорят музы, замолкают пушки. Во всяком случае, для тех, кого покорили музы.
Ноев ковчег ни при чем
На рассвете 30 апреля 1945 года капитулировал перед нашими частями 2-й Ударной армии Грайфсвальд, городок на севере Германии.
Первым советским комендантом стал начальник разведки армии полковник П. М. Синеокий (впоследствии генерал-майор, почетный гражданин города). Все его подчиненные, в том числе и я, автоматически стали офицерами комендатуры.
Мы делали все от нас зависящее, чтобы ускорить процесс нормализации жизни города.
Как-то на второй или третий день П. М. Синеокий поручил мне собрать в комендатуре большую группу домохозяев. Речь шла о размещении, хотя бы временном, двадцати тысяч беженцев, почти исключительно женщин, стариков и детей. Эти люди, сорванные со своих родных мест геббельсовской пропагандой о «зверствах русских», теперь не имели ни крыши над головой, ни куска хлеба.
Вопрос с питанием еще можно было как-то решить в централизованном порядке, хотя бы с помощью полевых кухонь, которые немцы нежно прозвали «гуляш-каноне» (гуляш-пушки). Но обеспечить всех жильем комендатура была не в состоянии.
— Ты их попробуй усовестить, — наставлял меня начальник, — скажи, что все-таки свои соотечественники, жертвы войны, расшевели их совесть и призови к человечности, гуманности. В общем, пусть немного потеснятся и не грабят своего же брата немца…
Я старался вовсю. Говорил о христианской морали, о любви к ближнему. Почему-то припомнил Ноев ковчег, когда надо было спасать все живое.
Говорил долго и страстно. Слушали меня молча, не перебивая ни словом, ни вздохом. Когда же я спросил, есть ли вопросы, поднялся высокий, тощий бюргер и произнес: «Нам все ясно, герр гауптман. Только зачем вам было нужно тратить столько слов и времени на уговоры? Вы могли просто приказать».
И все, словно по команде, энергично закивали головами: «Яволь!»
Так на развалинах третьего рейха доцветал чертополох автоматизма.
