Рассказ: Никита Богословский
Кинорежиссер Фома Гордеевич Гнилорадович на свой новый фильм-памфлет из западной жизни «15-летний капитал» пригласил одновременно двух композиторов.
Композитор Мизгирь Ватиканский, лет под сорок, наголо остриженный неврастеник, одевался в замызганные шорты и не застегнутую рубаху, из-под которой виднелся висящий на магазинной бечевке оловянный нательный крест. Ватиканский ходил круглый год не только в шортах, но и босиком, что выглядело особенно странно зимой, когда он, закутанный в рваную оленью доху, появлялся в общественных местах. Босые ноги он завел, чтобы оправдать свою кличку, — про него уже давно говорили: «Этот босяк Ватиканский». Бесспорно, он был совершенно феноменальный лентяй, что не мешало ему быть автором музыки к бесчисленному количеству фильмов.
Его соавтор Гена Птицелов, молодой человек с носиком пуговкой, близко посаженными круглыми голубыми глазками и льняными кудрями ниже плеч, пел в третьесортном джазе и поражал слушателей своим феноменальным диапазоном от баса-профундо до колоратурного сопрано.
Ни о каком сочинении музыки он и не помышлял, пока заняться этим делом его не уговорил Гнилорадович, постоянно ищущий скрытые молодые таланты. После его настойчивых призывов Гена стал бездумно напевать невнятные вокализы.
Надо сказать, что ни один из двух приглашенных композиторов не знал, что у него есть соавтор. Режиссер, уверенный, что оркестровую музыку Ватиканский сделает, как обычно, «на уровне», боялся, что с песнями он не справится — творческий метод его был недоступен для вокалистов. Оба маэстро знакомы друг с другом не были, друг о друге не слыхивали, и теперь главной заботой Гнилорадовича было устроить так, чтобы до конца фильма они о своем насильственном соавторстве так и не узнали. А потом, когда увидят свои фамилии спаренными в титрах уже готового фильма, — извинимся, утешим, замнем, материально компенсируем! Поэтому на записях музыки обоих гениев разводили во времени, чтобы они случайно не встретились, не познакомились, не начали совместно выяснять отношения с режиссером.
…Нетерпеливо отстранив дирижера, Ватиканский встал за пульт. У музыкантов никаких нот не было, но они, зная творческий метод маэстро, дружно взялись за инструменты.
— Значит, так, — в творческом экстазе зачесал бритую голову Мизгирь. — Кусок пойдет, в произвольном метре, в выбранном вами самими темпе. Кларнет—играйте какие-нибудь пассажи. Альтовый саксофон — побулькайте трелями где-нибудь в среднем регистре. Тромбон — тяните до конца любую ноту. Рояль — импровизируйте. Ударные — бацайте, как хотите. Гитары — чешите в ритме, ну, что ли, «босса-новы». Скрипачи… скрипачи пусть отдохнут. Репетнем!
Оркестр разом грянул бог весть что. Ватиканский удовлетворенно сопел.
— Я слышал репетицию. «Мне понравилось», —сообщил появившийся Гнилорадович. — Вот только…
— Я очень рад, — недослушав, нетерпеливо сказал Ватиканский и крикнул оркестру: — Внимание! Пишем без изображения! Три минуты шестнадцать секунд. Эпизод «Агония Рокфеллера», дубль первый! Мотор! Начали! — И махнул с места оркестру, который снова заиграл нечто несусветное, но уже, естественно, совершенно другое.
…Когда павильон опустел, помреж из группы «15-летний капитал» ввел через потайной ход второго композитора и заботливо усадил его на стул перед шестью микрофонными стойками.
Эту запись проводил музыкальный редактор студии Веня Зверев, полный красавец с грузинскими усиками. Обычно веселый и жизнерадостный, он выглядел сегодня крайне мрачным: его мнением по поводу кандидатуры приглашенных композиторов никто не поинтересовался.
— Так, значит, в эту смену первым номером идет «Колыбельная маме». Очевидно, опечатка. Правильно: «Колыбельная мамы»?
— Нет, нет, — вмешался неожиданно возникший, похожий своими резкими чертами на гравюру Дюрера, автор текста Владимир Ленский. — Правильно — маме. Тут, понимаете, сцена, где больная старуха, мать миллионера Онипрутаса, никак не может заснуть, а ее любящий сын поет ей колыбельную. Сатира на Запад. Просьба режиссера.
— Сыграйте, пожалуйста, музыку, — обратился Зверев к безучастно сидевшему Птицелову.
— Не… —вяло отозвался тот. — Не знаю играть…
Гена еще с детства знал вообще мало русских слов, хотя и был родом из-под Калуги, но, не имея в них надобности, почти забыл. В джазе он пел исключительно по-английски, тоже не зная языка, но выучивая текст на слух с пластинок. А в жизни, поскольку ему не с кем и незачем было разговаривать, он обходился элементарными несложными конструкциями, непременно включавшими в себя популярное слово «башли» («деньги», жарг.).
— Как это «не»? — удивился Зверев, — Ну, хотя бы одним пальцем на рояле?
— Не… — сообщил Гена. — Не знаю одним пальцем.
— Как же мы запишем песню? — еле сдерживаясь, возмущенно спросил редактор, — Черт знает что! Придется отменить запись!
— Запись отменять никак нельзя, — вмешался помреж. — У нас вечером смена под эту фонограмму. Актеры вызваны — Внуков, Домодедов и Шереметьев.
— Так что же делать? — заволновался Зверев. — Ну, а спеть-то хоть вы можете? — в отчаянии обратился он к Гене.
— Не…— привычно ответил тот, но тут же, опровергая самого себя, широко открыл рот и громко запел без всякого текста «Арию Иуды» из популярной рок-оперы «Иисус Христос», непринужденно переходя от басовых раскатов к комариному фальцету. Замолкнув же, Гена Птицелов требовательно протянул руку.
— Башли! — сказал он решительно. — Башли мне!..
