Рассказ: Михаил Колосов
На юбилейный вечер нашего производственного объединения мне дали билет в президиум, и я был бесконечно рад.
Пришел, спокойно переждал, пока давка у входа прекратилась и самые пронырливые, отталкивая друг друга, устремились к гардеробу, предъявил свой пригласительный контролеру и чуть небрежно спросил:
— Скажите, пожалуйста, как пройти в президиум?
— Налево, вверх—и направо. Потом еще чуть вверх и опять — направо, — быстро и очень вежливо объяснила мне неприступно строгая до этого женщина. Она даже приостановила поток входящих, обернулась и указала, где именно та первая дверь налево. Я поблагодарил и пошел дальше. Вокруг меня образовалась почтительная пустота: передние уже успели уйти, а задние были задержаны контролером. О, удивительное ощущение этой пустоты!
Иду, поднимаюсь не спеша: думаю, неловко первому являться.
Иду, и с каждым подъемом становится все легче и торжественнее на душе. Только чуть-чуть оторопь одолевает.
Открыв дверь в комнату для президиума, я остолбенел: здесь, оказывается, уже было полно народу.
Одни, скучая, ходили по кругу, другие большими или малыми группами стояли там и сям, о чем-то разговаривали, улыбались непринужденно.
Но когда я вошел, мне показалось, что все они обернулись ко мне. Несколько секунд я был в растерянности, не зная, куда идти и что делать.
Ближе всех ко мне в сторонке стоял столик с прохладительными напитками — лимонадом, пивом, минеральной водой. Будто измученный жаждой, я решительно направился к этому столику. Хотел было наброситься на пиво, но вовремя сдержал себя и открыл бутылку боржоми. Налил в бокал и пока пил, глазами косил на публику, изучал, как люди себя ведут, чтобы и самому войти в этот ритм. И тут я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянулся и увидел давнего своего недруга Косорылова: смотрит он «а меня зло, неприязненно, будто я у него бутерброд с икрой из рук вырвал. И в то же время вижу, сомневается: я ли это в самом деле, или ему показалось. Чтобы он «е сомневался, я кивнул ему и направился к самому Никону Никоновичу.
— Здравствуйте, — говорю громко, — Никон Никонович!
Тот обернулся, протянул мне руку, улыбнулся приветливо, даже спросил, как жизнь, будто давно и хорошо меня знал, я ответил: «Все отлично!»— и пошел дальше, кивая одним и улыбаясь другим. А как же иначе?
Надо было делать вид, будто я здесь по полному праву и не моя, мол, вина, что вы меня не знаете.
Вскоре стали собираться в плотную кучу у выхода на сцену. Посматривали на часы, распорядитель звал кого-то пройти вперед. Пристроился и я к толпе с левой стороны. По сигналу «Пошли!» все стали подыматься по ступенькам. На сцене, путаясь в пыльных кулисах, устремились кто вправо, кто влево.
Для президиума было приготовлено шесть рядов стульев. Я хотел было идти в шестой ряд, но тут же раздумал: кто меня там увидит, тем более вижу, что я вполне успею еще занять место в первом. Нет, в первый — это слишком, пойду во второй.
И пошел. Смотрю, все начальство идет мне навстречу, с правой стороны заходит, а с нашей, с левой, из начальства никого нет, тут оказался, видать, народ — все новички, стесняются: кто полез в последний ряд, кто вслед за мной — во второй.
И так получилось, что, когда Никон Никонович остановился в центре у микрофона, слева от него до самого конца весь первый ряд оказался пустым. Аплодируя, он оглянулся на пустые места, потом на наш ряд и жестом пригласил занять места у стола. Я тут же отодвинул стул и встал рядом с ним. Но не совсем рядом, а из такта оставил, между нами, один свободный стул. Очень быстро и другие стулья влево от меня были заняты.
Поаплодировали, сели. Началось собрание. Я сижу, не дышу: боже мой, наконец-то удостоился, вот он я, в первом ряду, чуть ли не локтем касаюсь самого Никона Никоновича!
Вот только с руками не знаю, что делать: то на стул их положу, то под стол опущу… Посмотрел на других — как они? Вижу: чертиков рисуют. Недолго думая, и я подвинул листок бумаги, достал ручку и стал рисовать рожицы.
И вдруг откуда ни возьмись — муха. Села на руку, нахально потерла лапками, будто у себя дома, пробежалась взад-вперед. Я незаметно согнал ее, она опять на то же место.
Сладко ей там, что ли? Согнал, она покружила вокруг носа и села мне на лоб. Бить ее на лбу неудобно перед всем залом, и я изо всех сил старался согнать ее движением кожи. И так морщу лоб и эдак, а она будто прилипла. А тут, вижу, фотографы направляют объективы на Никона Никоновича. Делать нечего, поднял руку, спугнул нахалку, но руку не убрал, а так и остался сидеть, будто задумался о чем-то важном. А муха тем временем села на бумагу и стала рассматривать мои рисунки. На одной рожице оставила точку как раз на носу, потом взлетела и опять ко мне.
— И откуда ты тут взялась? — возмутился я.
— А ты? — приподняла она свою круглую головку.
— Я по праву здесь! Я достоин…
— «По праву!» «Достоин!» — передразнила меня муха и усмехнулась.— Видела я твое достоинство: пер сюда затаив дыхание, локтями работал, чтобы только поближе место занять.
— Неправда, я не работал локтями!
— Работал. Вид только делал, что не работал, а сам так и орудовал ими.
— Клевета! Ты завидуешь мне, жалкая назойливая муха.
— Чему завидовать! — приподняла она крылышки.— Это ты мне позавидуй. Я вольная птица, живу здесь, присутствую на всех собраниях, на всех концертах. Кто только не перебывал здесь! И я со всеми на «ты». Меня все уважают, все сгоняют с себя деликатно, незаметно.
— Хвастунишка! Какая ты птица, ты просто муха, назойливая муха. Тебя каждый с удовольствием прихлопнул бы, если бы это не было на виду у всего зала.
— А вот и нет! Хочешь, на зависть тебе я сейчас на самого Никона сяду? Ты даже сесть близко побоялся, один стул пустым оставил, а я ничего не боюсь. Смотри! — Она снялась и полетела к Никону Никоновичу.
Опустилась ему на руку, он дернул нервно пальцами, муха пересела на другую, постом на лоб ему, на нос. Со лба Никон Никонович согнал ее легко, у него кожа на лбу подвижная, а вот с носа, вижу, никак ее не спугнет.
Он и так и сяк носом, а она ни в какую. Побагровел весь, губу нижнюю оттопырил, дует, струю воздуха направляет на нос, а муха только крылышки распустила, будто купается в прохладной струе. Наконец, он не выдержал, смахнул ее рукой. Муха снялась и снова спланировала на мой лист.
— Ну, видал? Завидуешь?
— Чему?!
— Не делай вид, не делай! «Чему!»
Хотел бы быть на моем месте и вертеться на носу у самого Никона?
— Нет, не хотел бы: быть в такой близости опасно, может прихлопнуть.
— Философ! Вот и выходит, что мое положение лучше твоего: я могу себе позволить быть в любой близости к любому человеку. — Муха снова перелетела на Никона Никоновича. И так донимала его, что мне даже жаль его стало. Она бегала у него по лбу, по щекам, по подбородку, лезла в нос, садилась на ресницы.
Измучила бедного так, что он взопрел даже. «Ну, — думаю, — при первом же удобном случае прихлопну я тебя, проклятая муха! Спасу Никона Никоновича». И стал пристально следить за мухой. Вот наконец она села ему на левый рукав, я изготовился, сделал ладонь корытцем — раз, одно мгновение — и муха у меня в кулаке.
По залу прошло какое-то оживление, но я не обратил на это внимание, главное, муха в кулаке. Жужжит, вырывается:
— Пусти! Слышишь, отпусти!
И Никон Никонович шепчет:
— Вы что делаете?
— Муху поймал, Никон Никонович! — радостно сообщил я ему. — Вот она! Не будет больше вам надоедать.
— Дурррак!..
— Дурак, отпусти! — не унималась муха. — Отпусти, подхалим несчастный!
Обескураженный, я разжал кулак, и муха медленно вылетела на волю, покружила, покружила и опустилась Никону Никоновичу на лист бумаги, принялась расправлять слегка помятые крылышки. Никон Никонович отвел от нее глаза, стал слушать оратора.
После торжественной части, как и все, я у шел домой, будто концерт мне был неинтересен.
Пригласительные билеты на юбилейные вечера я больше не получал.
ИНТЕРВЬЮ ПОСЛЕ ТОГО, КАК РАССКАЗ БЫЛ СВЕРСТАН
— Могу я взять у вас небольшое интервью! — робко спросил я, входя в кабинет Михаила Макаровича Колосова.
— Возьмите, — отвечает М. М., — если небольшое.
Вообще М. М. выглядит очень представительно: помимо галстука, на нем рубашка, костюм, ботинки, носки, часы — это все, что мне удалось рассмотреть. Он больше похож на серьезного прозаика, чем на легкомысленного сатирика, поэтому я задаю еще один вопрос прямо в лоб:
— А еще что-нибудь вы создаете в промежутках между написанием юмористических рассказов.
— В промежутках пишу серьезные рассказы, повести, очерки…
— И много у вас накопилось такой крутой прозы)
— Крутой прозы у меня накопилось более десяти книг, вышедших в различных издательствах.
— Так что же у вас хобби — сатира или серьезная проза!
— У меня нет хобби. Я считаю, что к сатире надо подходить с мерками серьезной прозы.
— Странно… Многие считают, что юмористическую литературу можно создавать, как угодно, хоть левой ногой. Я вспоминаю, что Эйнштейн в промежутках между созданием теории относительности играл на скрипке, Лев Толстой пахал, Дюма-отец возился на кухне.
— Я в промежутках люблю иногда разобраться в теории относительности Эйнштейна, читаю Льва Толстого и ем то, что жена приготовит на кухне.
— И последний вопрос: считаете пи вы, что сегодняшние сатирики недостаточно бичуют, юмористы не смешат на все 100%, комедиографы недодают определенного количества смеха на душу населения, в кино не хватает комедий!
— Считаю.
Я благодарю за интервью. Мы тепло прощаемся и, судя по лукавой улыбке М. М., он ждет не дождется моего ухода, чтобы сесть за новый роман, повесть, очерк или сатирический рассказ
Интервьюировал Вл. ВЛАДИН
