Полвека назад английский писатель Редиард Киплинг посетил Соединённые Штаты Америки. Его — защитника империалистических идей, проповедника теории «превосходства» англо-саксонской расы — никак нельзя упрекнуть в предвзятости своих суждений об американском образе жизни. Тем не менее, побывав в Америке. Киплинг даёт уничтожающую характеристику быту и нравам поклонников Золотого Тельца. Писателя поразили дикость и варварство высших американских кругов, поразило то, что в наши дни вылилось в открытую фашизацию страны.
Ниже печатается отрывок из путевых очерков Редиарда Киплинга об Америке.
Наконец-то мне удалось побывать в «настоящем» городе, и этот город называется Чикаго. Все остальные виденные мною американские города – ничто по сравнению с Чикаго.
В нём более миллиона населения, чем он очень гордится. И вот я увидел этот «великий» город и могу пожелать только одного: никогда больше не видеть его! Это город дикарей. Его вода — грязь, его воздух — смрад. А американцы величают эту клоаку «главным украшением страны»!
Меня убедили остановиться в «Пальмер-Хаусе», представляющем собою украшенный громадными зеркалами и позолотою кроличий садок, в котором есть большой зал, весь выложенный мрамором, где была собрана толпа модно одетых людей, толковавших о деньгах и беспрестанно плевавших во все стороны.
Посреди этих «облизанных культурою» дикарей шныряли рассыльные с письмами и телеграммами в руках, разыскивая адресатов. То и дело прибывали новые посетители того же сорта и галдели, как полоумные. Один из них, уже изрядно хвативший виски, пристал ко мне с уверениями, что эта гостиница «самая прекрасная в самом прекрасном из городов».
Я прошёлся по бесконечным улицам и не заметил ничего, что, по моему мнению, могло бы оправдывать восхищение янки этим городом.
Стоя на одной из площадей, я глядел вдоль прямых, как линейки, «авеню», окаймлённых девятью-, десятью-, пятнадцатью- этажными зданиями и кишмя кишащими людьми. На улицах нет ничего ни красочного, ни красивого в художественно-строительном смысле. Ничего, кроме широкой сети всевозможных проволок над головою да грязной мостовой под ногами. Затем я зашёл в ресторан и, попивая там лимонад, рассматривал пол, залитый цементом и выложенный по этому цементу мелкою монетою. До такого варварства не додумался бы и готтентот. Положим, эта монетная мозаика была довольно красива, но тот, кто её сделал, думал не о красоте, а лишь об удовлетворении своего кичливого чванства.
Выйдя из ресторана, я снова пошёл по улицам, рассматривая конторы всевозможных обществ, агентств и т. п. Глядя на это множество вывесок и чудовищно крикливых объявлений всякого рода, я своим внутренним оком видел, как из-за них смотрят озабоченные бледные лица, и внутренним слухом слышал отчаянный вопль тысячи голосов: «Денег, ради бога денег!», «Покупайте только у меня!».
Я зашёл, в Торговую палату — безобразнейшее, неуклюжее огромное здание на узкой и грязной улице. Когда я увидел людей, которые там «работали», то невольно подумал, что этим несчастным скорее следовало бы находиться в доме умалишённых, нежели в деловом учреждении, — до такой степени было дико выражение их лиц. И эта бешеная погоня за наживой — последнее слово «истинного» прогресса. И американцы верят своей «великой культурности» и умиляются ею.
Я провёл десять часов в этой головокружительной, бешеной сутолоке, прошёл много миль по этим ужасным улицам и видел по крайней мере полмиллиона этих «дельцов», говорящих сквозь кос только об одной наживе.
На следующий день, в воскресенье, я получил ещё одно интересное понятие об американской религиозности. Я отыскал учреждение, которое официально носило название «церкви».
В сущности же это было общественное собрание, театр, или, что хотите, в этом роде, только не церковь. Но в угоду американцам я, пожалуй, буду называть это церковью и даже без кавычек.
Церковь была украшена цветами, скамьи с обитыми плюшем сидениями были из морёного дуба, в алтаре стояли бронзовые подсвечники строгого готического стиля. Среди этой пышной обстановки сидело собрание американских «христиан», которым проповедник, очевидно пользовавшийся в их глазах полным доверием господа-бога, говорил о нём, как о близком приятеле и притом слогом фельетониста, или, ещё лучше, интервьюера, рассказывающего о своей беседе с одним из иноземных высокопоставленных лиц.
Во время рассказа проповедник не забывал, однако, внушать своим слушателям, что дело не столько в самом боге, сколько в нём, проповеднике, его ближайшем поверенном в делах управления духовною паствою. Сопровождая свои слова жестами плохого актёра, он расписывал райские жилища с той лишь разницей, что в этих жилищах вместо позолоты настоящее золото, а вместо зеркальных стёкол алмазные. В центре этого небесного отеля он поместил громогласное, очень привередливое и плохо рассуждающее существо, которое называл богом. Мне особенно понравились в его речи следующие слова: «Уверяю вас, что бог прежде всего любит тружеников наживы».
Вообще этот проповедник рисовал своей пастве такого бога, который ей вполне понятен, и обещал ей такой рай, который должен быть как раз по вкусу этим поклонникам Золотого Тельца. И за всё это он пользовался большою популярностью среди них.
Я поспешил оставить церковь, чтобы избежать благословения этого духовного торгаша. В этот же день я сподобился слышать другого проповедника, знаменитого Тальмеджа, в одном из публичных залов. Стоя на трибуне с сигарой в зубах, в сдвинутой на затылок шляпе, с засунутыми в карманы руками, он целый час нёс такую ахинею, в сравнении с которою речь первого проповедника могла считаться образцом скромности и рассудительности. Считая бога ещё более близким своим приятелем, чем первый проповедник, этот оратор, между прочим, хвастался, что благодаря осеняющей его «высшей благодати» ему ничего не стоит обратить весь мир в свою веру.
Я пишу не для американской публики, иначе мне пришлось бы изливаться в притворных и бессовестно лживых восхвалениях того, как далеко шагнул по пути истинной цивилизации Чикаго, и петь хвалебные гимны единственному его божеству — Золотому Тельцу. Я не знаю, что пошлее, невежественнее, лживее, хвастливее, возмутительнее: изустные или письменные речи янки. Очевидно, между теми и другими существует тесная связь.
Должно быть, тон задаётся печатью. Все газетные статьи написаны самым вульгарным, безграмотным языком, с постоянным восхвалением всего своего, местного, и оплёвыванием всего чужого.
Побывал я и на знаменитых чикагских бойнях, и видел, что там делается. Это — такое страшное зрелище, что я не решаюсь даже описывать его. Но всего ужаснее было то, что я застал там в качестве зрительниц множество красивых и нарядных женщин. Они смотрели на эту беспощадную резню, как смотрят какую-нибудь сенсационную драму в театре, слушали эти, раздирающие душу крики, вопли несчастных животных, как слушают пение оперных певцов, и ни один мускул не дрогнул на красивых лицах зрительниц. Особенно выделялась одна высокая, статная, дышавшая здоровьем молодая красавица. Одетая в огненно-красное платье, отделанное чёрными кружевами, обутая в тёмно-красные лайковые полусапожки, она стояла, вся озарённая солнцем, точно пылающий исполинский цветок среди моря крови, среди заживо обдираемых, судорожно корчившихся в предсмертных муках полуживых существ, среди всего этого ужаса насильственно прекращаемой жизни и смотрела на всё это жёсткими, спокойными, сверкавшими сухим блеском, красивыми глазами.
Глядя на эту бессердечную женщину — дочь, сестру, а быть может, уже и мать чистокровных янки, — я воскликнул про себя: «Довольно! Я видел Чикаго, видел «гуманную» и «свободную» Америку!» — и в тот же день покинул «великий» город.
Редиард Киплинг
