Две истории будут доложены тут, затяжная и молниеносная. Два стиля хозяйствования. И какого стиля целесообразней придерживаться?
Итак, бросая сквозь дверное стекло отдела номер шесть жалельные взгляды, пробегающие по коридору сотрудники говорили привычно:
— Сидит, наживает горб?
—А то, как, —отзывались другие сотрудники Азербайджанского института нефтяного машиностроения. — С утра наскребает Москву. Весь диск на телефоне исскреб.
Но тут как раз вознаградилось упорство, и закричал начотдела Гаджиев, горячо заламывая свободную от трубки руку:
— Товарищ Бавин? Так, когда же вы напишете в уголке нашей бумаги восемь букв: «РАЗРЕШАЮ»? Ведь крошечная формальность! Иначе наши институтские планы рушатся к чертовой матери!
— Ну, сбавьте обороты, — сказала в трубку Москва. — До чего вы, южане, горячку порете. Сколько пыла и взвинченности. Да будьте спокойны: завтра черкну резолюцию. Оглянуться не успеете, как почта доставит.
Тут стал оглядываться многоотраслевой институт, и за несколько месяцев порядочно навертел себе шею. Но никак не входила в институтские двери письмоносица с пламенеющей разрешительной резолюцией. Хотя, собственно, в чем заключалось дело? В том, что Минавтопром СССР, где сотрудничал Бавин, выпускал автомобили и двигатели. А на базе этих машин азербайджанские инженеры-нефтяники проектировали специальные машины для всесоюзных нефтяников. И, положим, приглянулись ведущим азербайджанским конструкторам шасси КамАЗа или двигатель ЗИЛа — но не положено институту самостийно обращаться на эти заводы, и предосудительно нынче любому низовому научному, промышленному звену негласно прыгать через голову своего объединения, министерства. А полагается лаконично известить их, в чем у тебя загвоздка, с кем хочешь иметь контакт, — и министерство сразу выйдет «а связь с другим министерством: будьте добры…
Словом, простейшая, немудреная ситуация, когда один, допустим, почтенный родитель звонит другому почтенному:
— Иван Лаврентьевич? Тут мой сын прожужжал мне уши, какой у вас сын. И мнимыми числами на алгебре оперирует, и с места прыгает на два семнадцать, тремоло на гитаре или там флажолеты извлечь ему—запросто. Разреши, говорит, мне дружить с этим мальчиком. Так я, Иван Лаврентьевич, дал добро. А как вы? Мой пострел, скажу вам, тоже не лыком шит. С места, конечно, сиганет пожиже, чем ваш, но пойдешь с ним на луг — любую там тлю классифицирует. Это, мол, паучок гастеро кантоидес, это папородник из кочедыжниковых — многоножка. Думаю, сдружатся наши шкеты, и будет это ко всеобщему благу.
— Да, конечно же, Сергей Калистратович.
Опять же, я о вашем сыне наслышан: ярких мыслей подросток. Пусть-ка водятся.
И вся недолга.
И азербайджанский институт обратился в свой «Союзнефтемаш». Без проволочек обратился тот к Минавтопрому СССР: разрешите нашему одаренному мальчику водиться с вашими КамАЗом и ГАЗом.
Однако нет отзвука из Минавтопрома, где дело уткнулось в главного конструктора Бавина.
— Я знаю, как выйти из данного положения, — сказал заведующий отделом Азинмаша Гаджиев. — Наши планы уже агонизируют, но есть сейчас в Москве кто-либо из наших командированных?
Да, нашелся такой человек. И, зная Бавина, все другие задания командированному скостили, поручив одно: любым путем выбить, вырвать, вымолить из Бавина микроскопическое, формальное, но полагающееся: «РАЗРЕШАЮ».
— Порядок! — сказал вернувшийся. — Однако пришлось мне и лиха хлебнуть. Сперва Бавин сказал, что занят. И вообще сперва по этому делу он хотел бы общнуться с Поляковым, отдел производства. Я говорю: да чего уж, рассвобожу вас от этого, сам сбегаю к Полякову, он ведь тут через пару дверей. Заскочил. Поляков мне сказал: подите, скажите Бавину, что я разрешаю бакинцам контактировать с Горьким. Иду. Говорю. Еще говорю: вы теперь завизируйте, и бумажку уж мне на руки теперь же! А он возражает: зачем же на руки? Это легкомысленно как-то, вроде как голубиная почта, вроде как оперетта «Вольный ветер». Нет, сейчас у меня каторжная запарка, но завтра утром учиню-таки подпись, и только ею, государственной почтой — не успеете оглянуться!
Но еще долгий срок оглядывались бакинские конструкторы, а затем снова телефонию обрушились на Москву: в чем дело?
— А в том, что сперва была такая идея — отправить вам разрешение, — сказал преткновенный Бавин, —но отпала она у меня. Я надумал теперь посоветоваться с Мартемьяновым да Титковым, а они синхронно болеют.
После этого, через месяц, еще одному бакинцу в Москве приказано было отставить плановые дела и устроить облаву на Бавина. Полтора кило двухкопеечных монет стравил в автоматы южанин — и дважды вышел на Бавина. И дважды тот обещал.
Однако прошел еще месяц.
Тогда телетайпограмму отбил в Москву отчаявшийся город Баку.
Москва на нее не ответила.
Тогда постановил институт: всем бакинцам, находящимся в Москве и имеющим отношение к нефти, все отставить и навалиться на Бавина. Терзать его по телефону, выслеживать в переходах подземки, может быть, брюнетке из наиболее броских вовлечь во флирт этого Бавина, лишь бы сработал в конце концов этот хозяйственный механизм.
Впустую, впустую все оказалось. И только одна бакинка, взявшая в отпуск современный роман, не пошла в романе дальше начальной фразы: «Дождь как бы прекратился, но как бы и не переставал», — зато семижды связалась по телефону с Бавиным, причем каждый раз он просил звонить ему завтра, и уж завтра-то…
Что же сказать в итоге? Уже покинула Москву та бакинка: нельзя же до бесконечности продлевать человеку отпуск. И разрешения, которое полагалось бы играючи окрутить в одни сутки, нет по сей месяц. Так что нет, не получит в обозримые сроки наша великая нефтяная индустрия позарез ей нужные специальные машины.
* * *
Тогда как говорили знающие люди бакинцам: бросьте! Что вы заладили: дисциплина согласовании, визировании, преступность действии через голову руководства, партизанщина… Партизанщине хорошо дать отпор с трибуны, но в бренные будни, если приперло, побеждает покуда тот, кто и прыгает через голову вышестоящего и подныривает под него. Чтобы дерзость ваша проклюнулась, вот вам побудительный факт: один исполком упорствовал, не давал ассигнований отделу культуры на покупку аттракционов в горпарк.
Какие, мол, к черту «американские горки» и силомер «быка за рога», когда в райцентре нет моста через реку! И? Отдел культуры украл один бланк исполкома, от лица исполкома на заводе сделал заказ с гарантированной оплатой. И оплатил исполком сорок тыщ, куда денешься. Ну, присыпали выговорами культурников, да ведь дело-то — в шляпе!
— Нет, — сказали бакинцы. — Такой метод нам отвратителен. Да и дело там пустяковое, всего сорок тысяч, не то, что у нас.
— Что же вы думаете, — сказали искушенные люди, — не окручиваются дела покрупнее? Вот послушайте: дело на триста тысяч…
— Не хотим даже слушать, — сказали бакинцы. — Нам гадко.
— Ну, а про полумиллионное дело послушаете? В городе Грозном.
— В Грозном — это давайте. Там нефтяники, наши собратья, ждут наши машины. Но учтите: мы слушаем не для научения преступной методе.
Мы просто так будем слушать, для смеха, скоротать ожидание бумаги от Бавина.
И сказали искушенные люди: обувная фабрика есть в городе Грозном. Это такая фабрика, что только ее ботинки во всех уголках страны попадаются на крючки рыболовов. Нет уже почти ничего, что нельзя совершать директору, но что не совершил директор этой фабрики В.Саидов. И нет, можно сказать в РСФСР ни одной центральной газеты, где не печатались бы фельетоны и яростные статьи в адрес ужасающей фабрики, не говоря уже о печати внутри автономной республики.
Как бы вы, нефтяники, в таком случае поступили на месте директора?
— Ну, — запальчиво сказали бакинцы, — мы это… Беззаветным -трудом, осовремениванием технологии, переработкой повального брака…
— Узколобо! — сказали искушенные лица. — Лучше спросим, какой лозунг упрочился в голове В. Саидова на институтской скамье при изучении французской революции? Дельный лозунг: «Предадим мерзость цветку пламени!» И на базе этого дельного лозунга директор решил: надо предать цветку пламени как можно больше продукции фабрики, все, что можно, а в основном нельзя.
И на пепелище этого бракодельского мира затеять что-нибудь новое.
— Однако…— встряли бакинцы.
— Верно! — сказали искушенные лица. — Вы скажете: всякий директор предприятия, института облечен правами списывать и уничтожать продукции на сущую ерунду, тыщи на две. А сжигаешь добра на десять тысяч — так из носа кровь подкрепись резолюцией «Разрешаю» не меньше, чем начальника главка. Но уж если сжигаешь продукции на почти полмиллиона рублей — тут подай решение не менее чем коллегии и лично министра. И чтобы заседали они по этому случаю дотемна, в страшных прениях по небывалому делу распустив узлы галстуков до самого некуда. И если бы, с перевесом в один голосок, все же пересилила точка зрения: «Сжечь!» — то и оговорилось бы в решении министерской коллегии непременно, как жечь: при представителе министерства, с понятыми горсвалки, с визами санэпида, и чтобы было учтено господствующее направление ветра, и чтобы было яснее ясного, каких лет продукцию жгут, а самое главное — на полмиллиона ли.
И подумал тогда директор Саидов: экую мороку я задам центральным хозяйственным органам, коли спрошу у них разрешения жечь. Соберется коллегия, и как пить дать кто-нибудь выкриком расстроит министра, что давно-де пора, и так будет много честнее в отношении миллионных масс покупателей, перевести эту злостную фабрику сразу на выпуск мухобоек, минуя стадию обуви.
Нет, не надо морочить своими проблемами центральные органы. И после этого, оперативно, действуя через все автономные, российские и всесоюзные назначенные к тому головы, не призывая никаких понятых, вывез директор и сжег в складках предгорной местности разных разностей, как указано, почти на полмиллиона рублей. И ничего! И работает!
И никаким спецрейсом не пригрянули в Грозный никакие комиссии! Значит, даже в полумиллионных делах через головы прыгать можно. И при стоимости ваших замороженных изысканий всего в триста тысяч вам, Азинмаш, есть о чем поразмыслить.
А. МОРАЛЕВИЧ
