Заговорили о женщинах, о той загадочности, которая свойственна этим странным существам.
Один из нас, сорокапятилетний холостяк, приблизившийся к теневой стороне своего опасного десятилетия, полемист, спорщик, мятежная душа, уверял, что в каждой женщине есть то сокровенное, что постичь не дано никому, но это и делает ее притягательной.
Другой, острослов скептического склада, отнесся к этим словам с иронией. Он оказал, что это как раз мужчины — непонятные и даже непостижимые особи. Сколько ни учит их суровая жизнь, они не устают погружать в какую-то нелепую мистическую ауру знакомых и тем более незнакомых дам. Нет больших искусников принимать желаемое за действительное. За исключением самого оратора все они фантазеры и мифотворцы, что объясняется изначально присущей им неполноценностью.
Спор разгорелся, аргументы становились все изощренней и все бессильней, никто не хотел уступить и не мог убедить, — тут-то взял слово Никита Львович.
Вы, должно быть, заметили, как важно появиться на поле боя в надлежащий миг. Противники подрастратили и силы и порох, и неожиданно явившийся третий берет их, в сущности, голыми руками. Терпеливое до поры до времени молчание вдруг наделяет его необъяснимой мощью.
— Мы фантазеры, это правда, — сказал Никита Львович, — но правда и то, что каждой женщине дано хоть однажды создать вокруг себя особую атмосферу и пережить свой звездный час. Мне вспомнилась странная история, в которой я не то, что бы участвовал, но, как бы это выразиться, был слегка опален.
Жили мы в доме отдыха, мужская наша компания сколотилась прочно, жили, несмотря на всяческие несходства, контактно, твердо решив встречаться и в будущем. Все были благодушны и взаимно расположены.
Однажды некто Морковников, человек сардонический, спросил меня:
— Телеграмму читали?
— Мне пришла телеграмма?
— Нет, не вам.
— Зачем же я буду читать чужую?
— Да ее уже все прочли. Она лежит на столике в холле. Видно, ее принесли по ошибке.
Телеграмма была адресована неизвестной Завазлаевой и в самом деле привлекала внимание. Текст ее был таков: «Уже тоскую хочу видеть слышать обнимать любить Святополк».
— Каков Святополк! — восхитился Морковников. — Видать, основательно его припекло.
Все посмеялись. И еще несколько раз заговаривали о Святополке и неведомой Завазлаевой.
На следующий день Морковников сообщил:
— Опять Завазлаевой телеграмма!
Эта весть вызвала общее оживление. И каждый старался ненароком пройти через холл и прочесть новую депешу. Она гласила: «Считаю часы рву календарь ты моя прелесть мое безумие Святополк».
В этот день разговоры о Завазлаевой и Святополке длились дольше обычного. Морковников высказал мнение, что мужчина не должен так распластываться. Ему возражал Белкин, человек взрывчатый. Он утверждал, что лишь безоглядность придает истинную неотразимость и только она имеет цену в этот прагматический век.
Начались дебаты, и — странное дело! — они вдруг утратили шутливую ноту.
Кто-то спросил:
— Почему все же носят сюда телеграммы? Небось, Завазлаева их ждет не дождется. Сметливый Морковников на это сказал:
— Носят верно. Телеграммы ее обогнали.
Это простое объяснение поначалу не пришло нам в голову, и мы посмотрели на Морковникова с уважением.
Еще одна миновала ночь, и мы поймали себя на том, что, уже не таясь, нетерпеливо, почти толпой устремились в холл. И испытали разочарование, не обнаружив привычного бланка. Недоставало острого, терпкого, наши будни требовали приправы.
К исходу дня ожидание было вознаграждено. «Теряю разум бьюсь головой стенку Святополк». Помню, в тот вечер мы задержались надолго — судили, рядили, все были возбуждены.
Морковников сказал:
— Какова! Внушила этому пентюху, что едет отдыхать, а меж тем никак не может доехать.
Пылкий Белкин всплеснул руками.
— Бог мой! Как мы скоры на выводы, как просто и радостно осуждаем! Что вы знаете об этой женщине?
О том, что у нее на душе? А если она мечется и не знает, как быть?
— Бедные мужья, вот что я знаю, — заметил неуязвимый Морковников.
— Святополк вовсе не муж, — парировал Белкин. — Это не супружеская терминология. Большинство его поддержало.
Разошлись мы по своим комнатам поздно, во втором часу. Наутро, когда я появился в столовой, ко мне подошел Морковников. Против обыкновения глаза его горели. Он торопливо проговорил:
— Завазлаева приехала.
Я почувствовал, что волнуюсь.
Спросил:
— Как она выглядит?
Морковников задумался.
— Трудно сказать. Но что-то неординарное. Увидите сами.
— Белкин знает?
— Поглядели б вы на него, — сказал Морковников.
И чуть принужденно усмехнулся.
Что сказать вам, дорогие друзья?
Я не восторжен, не любопытен, не молод, привык считать себя рассудительным человеком и, однако же, весь день чувствовал себя выбитым из седла. Я рисовал себе внешность Завазлаевой, мысленно выбирал и отвергал варианты, я испытывал странный подъем духа, я был сердит сам на себя, но, бесспорно, моя обычная температура повысилась по крайней мере на градус.
За обедом Завазлаева не появилась, и это еще больше подхлестнуло наши нервы.
Белкин пробормотал:
— Ушла к морю.
И это показалось естественным. Так и должна, была она поступить.
Завазлаева появилась под вечер. Я всматривался в нее с острым интересом.
Она выглядела лет на тридцать пять — тридцать семь, была долговяза и тоща, волосы у нее были редкие и спускались на лоб тонкими прядями, подбородок слегка выдавался.
Обращал на себя внимание ее взгляд, в нем были одновременно отрешенность и превосходство.
Белкин весь трепеща сказал ей:
— Вам были телеграммы…
Она ответила коротко:
— Благодарю вас.
И быстро прошла к себе.
Житье в нашем доме пошло судорожное, скачкообразное, воздух был знойный, насыщенный, все мы заметно изменились. Появились настороженность, взаимное раздражение, трунили мы друг над другом без легкости, без простодушия, с какой-то надсадой.
Завазлаева была далека, молчалива и час от часу казалась все более непознаваемой. Время от времени она получала телеграммы, но теперь они были нам недоступны, и мы чувствовали себя обделенными. Было похоже, что все важное и настоящее проходит мимо, в стороне от нас, а мы прозябаем на обочине. Хотите верьте, хотите нет, эта женщина, которую несколько дней назад мы знать не знали, стала играть в нашей жизни особую, трудно объяснимую роль.
Однажды Морковников в своей обычной ернической манере воскликнул:
— А как там бедняга Святополк?
На что вулканический Белкин отозвался с горячностью:
— Кой черт — бедняга! Так или иначе, эта женщина принадлежит ему.
И все признали, что Белкин прав.
Впрочем, ему от этого было не легче. Он заметно спал с лица и, судя по всему, не находил себе места.
Как-то, выйдя из ванной, я услышал его разговор с Завазлаевой в коридоре. Белкин нес вздор, околесицу, ахинею, уверял, что чувствует в ней скрытую драму, что душа его полна участия, что он хочет ей помочь.
Завазлаева ответила глухо:
— Нет, голубчик, помочь мне никто не может. Идите, я устала.
На Белкина жалко было смотреть. День ото дня он становился все подозрительней. Каждый из нас, так или иначе, осаждал Завазлаеву, каждый по-своему не давал ей проходу, но наибольшие сомнения Белкину внушал Морковников.
Белкин явно опасался, что циническая раскованность этого беспардонного человека может как-то привлечь или хотя бы развлечь непредсказуемую женщину. Чувствовалось, что взрыв близок.
И когда однажды Морковников сказал Завазлаевой, что хотел бы разгадать ее тайну, Белкин взвился. Он кричал, он потрясал кулаком, требовал избавить Завазлаеву, его, всех нас от пошлостей.
Произошла неприличная сцена, втянувшая и остальных. Как оказалось, наше соперничество пустило слишком глубокие корни. Все были взвинчены, злобны, визгливы, одна Завазлаева оставалась невозмутимой и недосягаемой, она таинственно улыбалась и куталась в цыганскую шаль.
На следующий день Белкин уехал, не дождавшись конца своего срока. Затем также досрочно отбыл Морковников.
Начали разъезжаться и прочие, мрачные, переругавшись насмерть, с чувством усталости и досады. Признаться, я до сих пор не пойму, что за помрачение посетило нас в то лето.
Никита Львович сделал паузу, и холостяк, воспользовавшись ею, сказал:
— Вот видите, как я прав! Как я прав! Завазлаева таила загадку, и этого оказалось достаточно.
Скептический острослов только хмыкнул:
— Да не было никакой загадки!
Распалили себя телеграммами. А телеграммы эти она сама себе слала. В крайнем случае попросила подругу. И не было Святополка с его великокняжеским именем. Не было никого, ничего.
Никита Львович развел руками.
— Может, и так. Не стану спорить.
Годика этак через два я ее встретил. Был в театре. И вдруг в антракте — она, Завазлаева. И какой-то мужчина при ней. Очень маленький, ниже ее на голову, беспокойный, как ртутный шарик. Она мгновенно поймала мой взгляд и почти сразу же отвернулась. Не узнала или не захотела узнать. А спутник ее почему-то занервничал и все посматривал в мою сторону с нескрываемым недовольством.
Был ли это отчаянный Святополк?
Не знаю. Знаю лишь, что в том июле эта женщина пережила звездный час.
Леонид ЗОРИН
